Впервые после большевистского переворота 1917 года коммунисты поступились принципами. Не писанными, закрепленными в партийных документах, часть которых перекочевала потом в конституцию, а теми, которых придерживались по факту.
Поначалу, весьма робко. Горбачев вовсе не собирался предоставлять подведомственным ему гражданам полную политическую и экономическую свободу. Не по злому умыслу, вовсе нет. Просто эти понятия он трактовал по-своему. В январе 1987 речь шла только о демократизации в партии и коллективной собственности. Первые партийные постановления, оформленные позднее законами, превращали государственные, фактически, предприятия в колхозы. Заводы и фабрики, оставаясь в государственной собственности, передавались в управление трудовым коллективам, работники получали право выбирать руководителей. Выборы партийных органов, начиная с самого низшего уровня, должны были проходить на альтернативной основе. О частной собственности и многопартийной системе ни Горбачев, никто другой в его окружении даже не помышлял.
Все это придет потом, хотя и гораздо раньше, чем предполагал Горбачев, если он вообще тогда об этом задумывался. Скорее, не задумывался. В отличие от многих, если не большинства, советских коммунистов, которые обзавелись партбилетами исключительно по карьерным соображениям, в то время он еще придерживался «единственно верного учения», черпал свои идеи из 55-ти томного собрания сочинений В.И.Ленина. И уж тем более не думал он о возможности разделения страны, искренне верил в дружбу народов и «социалистический выбор». Единственное, что тогда двигало Горбачевым, это осознанная им необходимость перемен.
Прежняя система не работала. Очевидным становилось технологическое отставание Советского Союза от большинства экономически развитых стран мира. Военная промышленность еще выпускала продукцию, условно считавшуюся на уровне мировых аналогов, но во всем остальном похвастаться оказалось нечем. Морские суда строили по советским заказам на верфях Восточной Германии и Финляндии, собственные верфи почему-то не справлялись. Пассажирские поезда тянули локомотивы чехословацкого производства. Построить завод для изготовления современных автомобилей страна победившего социализма оказалась не в состоянии. Завод пришлось купить в капиталистической Италии. «Труженики села» на бумаге выполняли и перевыполняли планы по производству молока на душу населения, а на полках магазинов становилось все просторнее и просторнее.
Уже вскоре окажется, что таких осторожных, половинчатых мер недостаточно. Выборы директоров не спасут отсталое производство, а кооперативы не наполнят прилавки. Потребовались куда более радикальные реформы, на которые, правда, в экономике Горбачев так и не решился. Возглавляемая им партия согласилась поделиться властью, но само понятие «частная собственность» пугала, кажется, куда сильнее, чем даже свободные выборы на многопартийной основе. Возможно, если бы тогда Советский Союз пошел, условно говоря, по китайскому пути, проведя экономические реформы прежде политических, что-то, если не все могло сложиться иначе, но история не знает сослагательного наклонения.
И уж тем более не стоит обвинять Горбачева в том, что случилось со всей страной менее пяти лет спустя после январского пленума. Распад Советского Союза вовсе не стал результатом перестройки, как бы ни хотелось кому-то в это верить. Югославия, созданная, кстати, не коммунистами, а королем Александром Карагеоргиевичем, страна в экономическом плане, относительно благополучная, по сравнению с большинством стран Восточного блока, тоже распалась, да еще как распалась. Конечно, совсем мирным процесс разделения советских республик не стал. Ряд локальных конфликтов тому подтверждение. И все же, если бы здесь случилось нечто, подобное югославским войнам, это и вправду могло стать «величайшей трагедией XX века».
