— Как вы попали в Париж?
— Это долгая история. В начале 90-х нескольких молодых талантливых художников из бывшего СССР — меня из Грузии, Леонарда Лагановскиса из Латвии, еще несколько человек из России приглашала в Берлин искусствовед, критик, промоутер Барбара Штраке. Мы жили там подолгу, получали стипендию. Потом жизнь у каждого сложилась по-разному. Но тогда мы были молоды, у нас все было впереди, и мы даже не представляли, куда мы перемещаемся — потому что все наши экспериментальные новаторские проекты, которые каждый осуществлял в своем углу, вдруг выплеснулись на международную арену.
— Да, советское искусство вдруг вошло в моду. К нам с Запада стали ездить коллекционеры, составители энциклопедий…
— Я думаю, что тогдашние галеристы, искусствоведы, кураторы из Западной Германии были особенно заинтересованы в том, чтобы показать новаторские идеи молодого поколения из бывших советских республик: с одной стороны, художников объединяла какая-то общая нить, с другой, каждый из них мог продемонстрировать и свою культурную, этническую уникальность.
— И художники из экс-СССР стремились переселиться на Запад.
— Я не искал переезда. Думаю, повернись жизнь по-другому, и Леонард тоже остался бы в Берлине, но, видите, он вернулся. Просто, когда меня пригласили по второму или третьему кругу в Берлин, я познакомился там с француженкой, и мы захотели жить вместе. Я собирался делать художественную карьеру в Тбилиси, стал основателем первого центра современного искусства, у меня было много друзей, такой общий фронт, мы все были энтузиасты, мы занимались культурной политикой, хотели усовершенствовать то, что не успели сделать в последние годы перестройки.
В Грузии в 80-е художникам выдавали художникам мастерские, выделяли стипендии, вручали премии, создавали возможности выставляться. В 1989-м я участвовал в первой выставке современного искусства в Грузии, а в 1990-м мне в Доме художника устроили персональную выставку. Я едва вышел из-за парты, но кто-то приметил, поддержал, оказал доверие.
То, что случилось потом, я называю контрреволюцией, направленной не только против нас, мечтавших о переменах, но и против всего общества. Межэтнические, административные, межгосударственные конфликты переросли в вооруженные столкновения, раскалывались общины, семьи.
Но я уже наблюдал и переживал это со стороны. Тогда я, возможно, остался в Берлине, потому, что хотел переждать, поразмыслить, но я никуда не собирался эмигрировать, и многие мои друзья сегодня уважаемые в Грузии художники. Однако здесь сыграла роль моя личная история.
— Ваша жена не захотела переселяться в Тбилиси?
— Вот именно! Она доктор наук, занимается атомно-молекулярной физикой и в тот момент получила место в Парижском университете. Я поддержал ее карьеру, потом у нас родилась дочь, и все эти события практически исключили мое возвращение. Я продолжаю жить грузином во Франции. Некоторые журналисты мне говорят, что мои работы не грузинские. Я считаю, что они очень берлинские, очень парижские, особенно если посмотреть на черно-белые композиции, они хорошо передают и мою личную траекторию, индустриальный пейзаж, который всегда присутствовал в моей жизни: мой отец работал в железнодорожной системе, поэтому символично, что я нахожусь на ярмарке Art Riga, который проходит в Железнодорожном музее.
— В Париже вам пришлось все начинать с нуля?
— Наоборот, в моем становлении мне помог берлинский период. Я стал там представителем грузинского искусства на Западе и одновременно европейским художником. Одна из моих кураторов сказала мне, что важно сохранить исходную культурную платформу. На выставку я привез композиции на тему городских пейзажей Парижа, Санкт-Петербурга, Стамбула, Лиссабона, но у меня есть и большая серия тбилисских работ. Я делаю фотоколлажи, отдавая дань тому, с чего начинал: Пиросмани, Малевичу, братьям Зданевичам, Родченко, всем тем, что стоял у истоков русского советского искусства, которое пропустило сквозь себя и грузинское искусство. Мне близка дюссельдорфская школа фотографии, в ней снимки фронтальны, нет перспективы, кадр не искажается. Однако я в моих работах соедняю эти две практики — перспективу Родченко и дюссельдорфскую школу фотографии.
— Я знаю, тогда в Берлине была интернациональная художественная среда.
— Да, мы с моим близким другом Сергеем Воронцовым устраивали не только совместные выставки, я еще принимал участие в его музыкальной группе «Унтервассер». Приезжали Олег Кулик, Авдей Тер-Оганян, всех и не вспомню. Кто вернулся на родину, кто, как Мироненко, отправился дальше (Владимир Мироненко, московский концептуалист, член группы «Мухомор», уехал в Париж — М. К.). Люди приезжали в Берлин, получали возможность выставиться, были замечены западными искусствоведами, кураторами, журналистами и во многих случаях преуспели потом на родине или в эмиграции.
Очень многое было сделано в направлении пиара, хотя в то время мы об этом мало говорили:
художники, выставившись в Берлине, получали своеобразный знак качества, признание у себя через заграницу.
— Когда закончилась ваша прошлая история с московскими концептуалистами и началась нынешняя, с «Караван-галереей»? Вы все живете в Париже по соседству?
— Это происходило параллельно. Цель ассоциации «Караван-сарай», благодаря которой я попал и в Ригу (нас заметили на ярмарке Art Vilnius) — помощь в организации выставок художникам из Восточной Европы на западе и наборот, западноевропейским художникам на востоке. На ярмарке Art Riga представлены выходцы из разных стран. Марина Черникова занимается видео-артом, живет в Амстердаме. Белка Лассер на самом деле Мосешвили. Жак Крен – француз. Алекс Перрет из Испании путешествует по Латинской Америке, он очень латинский фотохудожник, у него разные композиции, но я выбрал его поездку в Индию, она больше соответствует концепции урбанистического пейзажа, которые я привез в Ригу. Аннетт Турильо-Дюбуа, француженка, родилась в Венесуэле и живет в Париже. Из Венесуэллы также Педро Моралес и Карим Борхас, которому отец в шутку дал мусульманское имя, брата его зовут Исмаил, но это обычная католическая семья. Алиска Лахузен — художница польского происхождения со швейцарским паспортом, парижанка. Это неполный перечень. Естественно, среди моих коллег есть и французы, даже большинство. Вот фотограф Бруно Фурнье, занимается коллажами. Он каждый день работает над человеческим телом, фотографирует моду, индустрию красоты. И так, говорит он мне, я от всего этого устаю, что прихожу вечером и их режу.
Насколько это банально ни прозвучало бы, сосуществование разных культур, этнических и идеологических платформ дает возможность всем этим практикам осуществиться вместе в закрытом пространстве, будь то город или дворик.
Действительно, среди этих авторов есть трое моих соседей, потому, что мэрия, признав наши заслуги перед Францией, выделила нам мастерские. Имел бы я мастерскую, живя в Тбилиси, Москве или Берлине? Большой вопрос. Но Париж продолжает притягивать талантливых людей в самом начале их карьеры, это удивительная история.
— Когда вы переехали в Париж?
— В 1995 году. Мастерскую я получил в 2000-м, примерно тогда же, когда и французское гражданство. Однажды,
во время продления вида на жительство меня прямо спросили: «Почему вы хотите сделать это второй раз? Напишите лучше заявление на гражданство.
Вы женаты, преуспеваете, работаете между Францией и остальной Европой, у вас дочь». И, может быть, я тогда впервые задумался о том, что пора принимать решение: здесь я живу, во Франции, или там, в Грузии. Мне показалось, что где моя семья, где дочь, там я и живу.
Возможно, гражданство – это формальность. У меня никто не отберет никогда ни мою культуру, ни мою национальность, ни опыт предыдущих поколений.
Но эта французская открытость, толерантность сыграли решающую роль. И она продолжает взрастать во мне и дает мне силы работать с таким международным контингентом. В общем, я интегрированный человек, у меня все хорошо складывается, и я знаю, кого благодарить за это. Я очень переживал в ноябре, когда в Париже произошли террористические нападения. Вся нация скорбит.
— Скажите, напряжение в обществе росло, были какие-то ожидания?
— Разговоры, конечно, были, но скорее спекулятивного толка. Конечно, случившееся показывает, что в большом сообществе алжирских, марроканских и других, не христианско-европейских, французских граждан существовал разлом, щель, в которую устремились террористы. Где-то была допущена ошибка,
мы упустили не первое поколение пришельцев, которое было благодарно стране, приютившей их, а их детей.
— Иммигранты первого поколения интегрированы лучше, чем их дети?
— Да. Дети владеют французским языком, социализованы и не могут не считать себя французами. И вы коренного француза не убедите в том, что новые сограждане — чужаки. Но они, наверное, в поисках каких-то корней, идентичности отдаляются, входят в конфликт с родителями, да и с самими собой, вообще со старым миром, Старой Европой, которая в самоуспокоении решила, что изобрела идеальное мироустройство. Мне кажется, проблема не в социальной и не в экономической интеграции, она гораздо глубже.
— Возросли ли правые настроения в обществе после терактов?
— Как раз наоборот. Когда первый шок прошел, несмотря на чрезвычайную ситуацию в городе, запрет собраний, манифестаций, все вышли на Площадь Республики. Они встали и сказали: это наш образ жизни, никто не может его у нас отнять. Полиция даже не пыталась их разогнать.
Никакими мерами остановить свободолюбивых французов невозможно. Но вы бы не увидели на улицах ни одного плаката, направленного против религии или энической группы. В этом и есть сила этой нации.
И еще одна характерная деталь: террористические акты произошли в 10-м и 11-м округах, где живут представители разных этнических меньшинств, и марроканцы, и евреи, и русские, и французы. Это символ мультикультурализма. Теракты были идеологически выверенными. Но никакого раздора в обществе не возникло. Никаких манипуляций справа или слева. Немедленно был объявлен национальный консенсус: все партии парламентские встали на одну позицию, в том числе и Ле Пен, и Меланшон (левый политик Жан-Люк Меланшон – М. К.), Олланд и Саркози, заключили гражданский пакт согласия до победы над внешним врагом.
Поймите, несмотря на то, что у подавляющего большинства террористов были французские паспорта, они не считают, что это дело рук их сыновей, они считают, что молодыми французами манипулировали, их организовали извне…
