Без обид

Без обид. Евгения Чирикова

Без обид

Без обид. Олег Кашин

Без обид. Леонид Ярмольник

Леонид Ярмольник: «Богом быть легче, чем президентом России»

Обратите внимание: материал опубликован 7 лет назад

Телевидение и СМИ делают из людей бесчувственное и почти не чувствующее стадо. От этого хочется закрыться в доме и ничего не включать, признался известный актер Леонид Ярмольник в интервью ведущему передачи LTV7 «Без обид» Вадиму Радионову на пляже в Юрмале.

 

— К месту я привыкаю, скорее, в силу обстоятельств. Вот к тому, где мы находимся, привыкал достаточно долго. Приезжал сюда в течение лет 20-25 — раз в год, летом, на КВН. Сидел в жюри. Как правило, это были командировки по два-три дня. Очень часто сюда приезжала жена. Постепенно мы влюбились в этот воздух, в эту чистоту, в этот покой. Покой не в том смысле, что здесь тихо, а такой, что переключает работу мозга. Неоднократно говорил в разных интервью, что когда я здесь больше пяти дней, то на третий-четвертый у меня совершенно другие мысли в голове появляются. Я здесь многое для работы придумываю. И сердце у меня здесь лучше бьется. Конечно, Москва — это сумасшедший дом, но сумасшедший дом, который я люблю — ведь это ритм моей жизни.

— Это игра на контрасте?

— Это игра на контрасте. Помните, еще Ленин говорил: отдых — это когда одну работу сменяешь другой. И что-то в этом есть реальное и конкретное. Потому эта перемена привела нашу семью к тому, что мы купили здесь квартиру. И инициаторами были в основном моя жена и дочь. Я шел у них на поводу — чего хотят мои девчонки, то я и делаю. Постепенно сам втянулся. И

люблю сюда приезжать не только летом, как основная масса москвичей, которая любит Юрмалу. Я как раз больше люблю это место, когда здесь пусто и никого нет,

то есть вне сезона. Это и ноябрь, и декабрь. Я очень часто приезжаю и мне нравится отмечать здесь день рождения в январе. Я гуляю с собакой, сюда приезжают мои друзья и мы сидим в 36.linijā — мой любимый ресторан. Это стало какой-то очень правильной частью жизни. Такой замечательной провинцией, как у Пушкина.

— Или провинцией у моря?

— Ну да, такое убежище в себя.

— Место определяет человека или наоборот? Что первично в этой истории — человек меняет место или место человека?

— Я думаю, что место меняет человека, а человек — место. Ну, например, если бы я был писателем и часто бывал в Юрмале, жил бы здесь подолгу, написал бы какое-то произведение. Тогда бы получилось так, что я делаю это место. В истории было бы записано то, что Ярмольник написал книгу в Юрмале. С другой стороны, не будет большой наглостью, если скажу, что за те годы, что мы здесь живем я тоже что-то сделал — не книги написал, но какие-то фильмы. Например, «Стиляги», и неважно, что он не про Юрмалу и не про Латвию. Я его сделал в тот период, когда мне здесь что-то приходило в голову, что пригодилось Валерию Тодоровскому, как режиссеру, и мне, как продюсеру и артисту. Это как муж и жена — одна сатана. Люди влюбляются, связывают свою жизнь и женятся и потом, если брак правильный и это не случайность, то через какое-то количество лет муж становится похожим на жену, а жена на мужа. Так и с местом.

Если в этом месте когда-нибудь будут вспоминать, что здесь бывал я, то мне будет это невероятно приятно.

Во всяком случае, мои близкие родственники или мой внук, конечно, будут знать, что я здесь бывал. А то, что я бываю в Юрмале никогда не скрываю, а горжусь. И считаю, что бывать здесь — это хороший вкус, во всех смыслах.

— Вы упомянули фильм «Стиляги». И мне пришла в голову мысль, что раньше считалось, что Прибалтика была более свободна в рамках СССР. И фильм «Стиляги» в общем-то тоже про свободу, про то, как люди выходят за пределы принятых рамок. Вот в этом смысле вы связи не видите? Если связать Прибалтику, Советский Cоюз и «Стиляг»? Прибалтика была этакими «Стилягами» СССР?

— Давайте не будем усложнять. Могу сказать только одно — Рига всегда была мне необходима, как киношнику, если мы снимали фильм про заграницу.

Таких городов у нас было несколько в СССР. Это Львов, где снимали Францию «Трех мушкетеров», это Рига, Таллин, даже Вильнюс. Это была естественная и родная заграница.

И только в эти моменты ты понимал, что что-то в этих городах, слава Богу, не похоже на «совок». В них как-то исторически так сложилось, что можно было зрителя этим обмануть. В свое время я снимался у такого режиссера — Вениамина Дормана. Он умудрялся снимать заграницу даже в Ялте. Вешалось несколько плакатов на английском языке, названия магазинов, две-три иномарки чуть-чуть другого цвета, одежка — и уже заграница.

Сравнивать — неблагодарное дело или может я не очень понял вопрос. Я считаю, что процесс который происходит сейчас — тоже будет обсуждаться будущими поколениями. Что так, а что неправильно. Поскольку я здесь бываю часто, то в курсе каких-то «тёрок». Что говорит Сейм, с чем борются. Было смешно неделю назад — я прилетел на съемки к Пашкевичу и в аэропорту меня встречала ассистентка. Она вышла и перепугалась страшно, потому что в эту секунду над аэропортом пролетело два американских истребителя с диким ревом. Это я к тому, что сегодня здесь НАТО, какие-то конфликты и расхождения.

[Внезапно Ярмольник отвлекается на шум. На фоне заката рыбаки вытаскивают на берег лодку и о чем-то очеь громко спорят, используя ненормативную лексику. Это вызывает у Ярмольника недовольство: «Мужики, можно потише!». Те отвечаю в грубой форме на чистом русском языке. Ярмольник снимает микрофон и отправляется в их сторону. Дело могло закончиться дракой, но, внезапно один из рыбаков погабаритнее признает известного актера.]

Поразительная вещь и это говорит о моем характере больше, чем весь наш разговор — я реагирую всегда.

Видите, даже здесь на воде, на рижском взморье есть свой зритель.

— Если посмотреть на это с точки зрения вашей реакции, то не всегда же все заканчивается хеппи-эндом?

— Не всегда,

вы же видите — у меня лицо асимметричное. Это последствия каких-то разборок.

И в детстве так было, и в юности. В зрелом возрасте, правда, реже. Я, к сожалению, думаю потом — сначала делаю, а потом думаю.

— Эта особенность характера сформировалась в детстве или это приобретенное позднее качество?

— Думаю, что приобретенное от каких-то жизненных ситуаций. От реакции на то, что тебя бесит, что сразу выбивает.

Наверное, это такая простейшая форма борьбы с хамством и несправедливостью.

— А в детстве приходилось с несправедливостью сталкиваться?

— Конечно. Вообще самые жесткие разборки, из которых вырастает человек — это дворовая жизнь. Пацаны, разборки, футбол, первые игры на деньги, какие-то интересы, первые ухаживания, песни под гитару, скандалы с соседями, громко-звучащий магнитофон, стоящий на подоконнике с открытым окном...

— Если говорить о воспитании, то многие матери и тогда, и сейчас не очень-то хотят, чтобы их дети попадали в такие ситуации?

— Дом — это одно, здесь ты создаешь видимость, что абсолютно слышишь родителей. Чтобы не расстраивать их, чтобы у них было удовлетворение, что ты послушный и воспитанный. А у улицы свои законы

и если пацан нормальный, то всегда в мужике есть два человека, который для дома и который для улицы.

— Это лицедейство?

— Нет, не лицедейство. Я могу сказать, что мой лучший друг — Юрий Башмет, который вырос в том же городе [Львове], что и я, созревал [там] как пацан и у него тоже была масса приключений.

Он по 8-10 часов пилил на альте, но выходя на улицу, превращался в того, кто мог драться, играть в футбол и конфликтовать.

Это абсолютно нормальный рост мужика.

— Бывший президент Латвии Валдис Затлерс в свое время сказал, что в Советской Латвии люди жили тремя разными жизнями: одни были дома, другие — на работе и третьи — с друзьями. Потому что приходилось все время что-то придумывать, моделировать ситуации, потому что в советское время, по его словам нельзя было говорить правду.

— Правду нельзя было говорить и в России. В России это всю жизнь называлось «разговором на кухне». Эти наши пролетарские кухни шестиметровые. Там происходили основные разговоры. Даже больше вам скажу. Интереснее, чем мы сидели на кухне у Андрюши Макаревича лет тридцать назад и орали друг на друга, не может быть. Тогда был еще Саша Градский. Мы спорили на всякие темы — начиналось с творчества, где мы критиковали друг друга, но все заканчивалось социалкой или политикой. Так устроен человек, особенно советский.

Думаю, что это наша коммунистическая зараза расползлась по всему миру. Коммунизм бродит не по Европе теперь, а по миру. Потому что сейчас я больше всего поражаюсь не нашим предвыборным дебатам, а предвыборной кампании в Америке. Это спектакль, который мы, может, больше никогда не увидим.

Невероятная игра компроматов — как это похоже на нас. Мне всегда казалось, что США — такая стабильная страна, что там все происходит естественным образом — единодушно, единогласно. Ан нет!

— Единодушно и единогласно, говорят, в кабинете у Сталина происходило...

— [Смеется] Видите, это какая-то зараза — когда выбирать не из чего, а выбирать надо.

— Вы сказали, что это исторический момент и такого мы может больше не увидим... Что для вас выборы? Вы ответственный избиратель?

— В сегодняшних условиях, нет. Наверное, крамольно так рассуждать и в воспитательном смысле не очень правильно, но у меня нет живых доказательств, что мы выбираем.

Пока что у меня ощущение создается, что все заранее предрешено. И для того, чтобы создать иллюзию для людей, что это они выбирают — проводят выборы. А все решается, на самом деле, «в кабинетах».

Я не знаю — плохо это или хорошо, между нами говоря. Если действительно полагаться на то, что обещают избираемые, неважно на каких выборах... у нас же существует идиосинкразия на то, что говорят. Мы изначально почти не верим. А если вдруг — обаятельный человек, вызывает симпатию и говорит не так, как все. И ты думаешь: «Боже, неужели это он».

И вдруг его избирают, а он оказывается абсолютным авантюристом, прожектером и не тем человеком, который должен помогать менять наши жизни.

Он может возникнуть из ниоткуда. Во время избирательной компании сыграть спектакль, эту роль.

— То есть это получается шоу-бизнес?

— Похоже на [то].

Только в шоу-бизнесе все-таки нужно как-то прокрякать песню, станцевать, сняться в кино. А здесь буквально «факир на час», чего-нибудь прыгнул и получилось. А ты потом пять лет будешь наблюдать, как этот человек ни разу не прыгнул и ни разу ничего не сделал.

Нет, если не растекаться мыслью по древу, то могу сказать, что я не верю в открытость, честность выборов. Пока нет. Пока демократия настолько не восторжествовала и нет той прозрачности, которую хотелось бы. Доказательство у меня есть одно — всегда после выборов подсчитывают процент проголосовавших, и после выборов этот процент искусственно увеличивают для того, чтобы выборы считались состоявшимся. А на самом деле — голосуют 20-25%, которые верят в это.

Есть масса рычагов. Например, почему голосуют целым заводом или на зонах? Кто-то подходит и говорит работникам или заключенным — не проголосуешь за Иванова, не получишь свой дивиденд или какой-то покой.

— Вы сказали ранее, что возможно, предрешенные выборы — неплохо? В чем преимущество?

— Я имел только одно в виду: если один человек передает власть другому, то он берет на себя ответственность.

— Преемственности?

— Не совсем преемственности. Просто человек, который через это все прошел — он знает, что у него получается. И наверняка любой нормальный человек знает, что делать дальше. И наверняка ему виднее, кто среди окружения, среди посвященных в эту профессию справится с тяжелой работой. Может быть, я идеалист, но верю в то, что это лучше, чем находить человека со стороны.

— Но эта вероятность, что существует некая преемственность, как, например, в азиатских странах — не приведет ли к авторитарному режиму?

— Согласитесь, Восток — дело тонкое. И там есть свое неписаные и писаные законы. Это связано с другой религиозностью и культурой. Все-таки мы больше европейцы, у нас немного по-другому. Там больше сохраняют традиции или создают видимость сохранения традиций. У нас все же порезвее перемены происходит. Там это медленнее, чем у нас.

— Демократия, на ваш взгляд, не приживается в сегодняшней России или, как говорил Сурков — там суверенная демократия? Термин, с юридической точки зрения некорректный, но он прижился и активно используется.

— Суверенное — это слишком красиво. Я бы сказал — «представление о демократии» у нас есть. Или, как в поговорке: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Нет, я не думаю, что у нас демократия прижилась. Это действительно какой-то сорт нашей демократии на современном этапе. Мы же понимаем, что ее нет.

— В России же президент...

— А мы специально сели с вами на пляже в Юрмале, чтобы поговорить про политическую ситуацию в России?

— В России действительно существует сакральность власти? Ощущение, что президент чуть больше, чем человек. «Первый после Бога». Тот, который над... Вот у вас такого ощущения нет?

— У меня есть свое ощущение.

Я считаю, что Россия — монархическая страна. И что в ней должен быть царь.

— То есть Геннадий Хазанов не зря дарил корону Владимиру Путину?

— Может быть. Это выглядело суетливо и забавно, но что-то в этом есть. В России должен быть царь — так устроен менталитет этой земли. Естественно, в сочетании с современной жизнью у нас, как ни крути, из любого президента все равно делают царя.

— Ну вот из Горбачева не получилось...

— Из Горбачева царя не получилось. Потому что он был на рубеже нашей погони за демократией.

— Первый и последний президент СССР..

— У нас просто идет большой отрыв. Я все пытаюсь на себя перенести. Я бы сошел с ума — не смог бы нести такой груз ответственности. У меня нет такого количества знаний, психического здоровья, чтобы вынести такое количество проблем. Мне не нравится сегодня то, что любой вопрос, самый простой — а зависит от решения президента. Мне не приходило в голову, что повышение зарплат, например, такая неблагодарная и сложная работа. Потом, действительно, у президента не 24 часа в сутках. Как это все помещается, как эту всю нагрузку выдерживать...

— Трудно быть богом?

— Думаю, что Богом быть легче, чем президентом России.

— Мы подошли плавно к фильму Германа. Сложной картине, которая снималась 18 лет...

— 14 лет. Это как раз тот случай, когда преувеличивать не нужно. И так «вот так», сполна.

— Герман хотел и смог ли показать своим фильмом происходящее в России? Или это ему приписывают?

— Сразу могу ответить на вопрос, что Герман снимал фильм о России. Даже не о России, а о том, как устроен человек. Естественно, он основывался на знании истории, но это единственная картина Германа, в которой речь идет не о России, а о человеческой цивилизации. Так как жажда власти, быть богатым, бессмертным — это естественные человеческие желания. И на пути к этому добро воюет со злом, а зло с добром. Эта бесконечная борьба. Кино про это.

Если говорить серьезно — в фильме есть ключевая фраза. Нужно опасаться серых.

Если торжествуют серые, то к власти приходят черные. Это основная мысль.

У меня есть ощущение, что мы об этом фильм снимали.

— Сегодня торжествуют серые?

— Серость торжествует всегда. Угодничество, серость, подпевалы и, вообще, лучше всего мы поем хором. Знаете, почему это выгодно? Потому что если тебя будет смотреть специалист по хоровому искусству, то он заметит, кто врет, кто лучше и кто хуже. А мне как неспециалисту непонятно, кто из них лучше, а кто хуже.

— Все равно же след оставляет тот, кто не поднял руку? Если мы берем известную фотографию...

— Страшнее не когда кто-то не поднимает руку, а когда все поднимают.

— Но сейчас их меньше?

— Их практически нет.

— Почему?

— Время такое. Наверное, не выгодно. Еврейская бабушка в поезде внуку своему говорит: «Прожевывай и не высовывайся!».

Вот сейчас такое время, когда выгодно «прожевывать и не высовываться». То есть наличие у тебя точки зрения — оно может означать конец твоей карьере, потерю места...

— «Воронки» еще не ездят? Или все к этому идет?

— Вы как-то усугубляете. Я не думал, что мы об этом будем говорить. Дело не в «воронках». Это слишком утилитарно, слишком результативно. Дело в головах, дело в системе.

Дело в том, как мы хотим достичь каких-то успехов. У Салтыкова-Щедрина была такая фраза: «Они сидели день, они сидели ночь. И еще день, и еще ночь. И все думали, как их неприбыльное дело сделать прибыльным, ничего в оном не меняя». На мой взгляд, сегодня происходит нечто подобное. И вторая беда — это то, что мы не можем победить воровство, не можем победить взяточничество.

Не получается это. Единственным достоинством сегодняшнего дня является то, что периодически эти преступления раскрываются и становятся достоянием общественности, чего не было при советской власти.

Журналисты страшно радуются, об этом говорят неделями.

Но то, что эти преступления обнаруживаются, не меняет завтрашний день. Все равно находятся те, кто ворует, берет взятки.

Если не усложнять, то черт его знает — может, у наших детей и внуков получится. Дураков, трусов, безыдейных идей везде хватает. Революционных идей, в хорошем смысле, вообще мало. Мы говорим все время о нас, но я могу сказать, что вообще на сегодняшний день мир сошел с ума. Если посмотреть шире — что происходит в Америке, Европе с постоянной угрозой терактов. Что-то в головах у людей, вообще, произошло. У меня есть ощущение, что люди перестали чувствовать боль — чувствуют ее только, когда им отрывают ногу или руку. Тогда они это понимают.

А телевидение и СМИ сделали из нас такое бесчувственное и почти не чувствующее стадо. Потому что когда с утра до вечера тебе по телевизору показывают ужасы и пугают... вообще хочется закрыть ключик на дверях, сидеть и выключить желательно телевизор. Чтобы только чайник кипел.

— Это время стимулирует новый импульс, новый толчок для искусства, для развития культуры?

— Пока я этого не наблюдаю. Сейчас наблюдаю традиционную распечатку серости. Все какое-то невыбивающееся. Вроде не скажешь, что плохой фильм или сериал, скажешь, что смотреть можно. Если у тебя есть время и ты готов его на это убить. Время сейчас неблагодатное. От этих трудностей и несчастий появляется безнравственность тех, кто делает и кто смотрит. Появляется невероятное количество жестокости и чернухи. Последнее время в России большое число фильмов про то, как у нас все плохо. Я уже не могу их смотреть.

— «Левиафан» Звягинцева?

— Вот это, может быть, лучший образец того, как у нас все плохо. Но параллельно было еще несколько фильмов. Я ратую за то кино, где будет свет в конце тоннеля. Нельзя так с аудиторией, с широкой публикой. Надо людям давать надежду, веру в то, что от них зависит завтрашний день. Оптимизма должно быть больше. Должно быть больше сказок. Мы раньше верили в сказки и у нас получалось много чего хорошего, несмотря на то, что были странные условия в СССР. Раньше было много высококлассного.

Не нужно пытаться понять способ, как там снимали, если его и определить, то специалистов таких нет. Люди талантливее были и требовательные. Сегодня талантливым считается тот, кто может сделать то, что может другой. А раньше тот, кто делал то, что другие не могут. Вот и все.

— На ваш взгляд сказку нашего времени напишут, как вы считаете?

— Вы как-то ужасно вычурно меня спрашиваете.

— Ну, если взять сказку Шварца о драконе или «Маленького принца» Экзюпери, то это тоже осмысление этого поиска и века. Если сконцентрироваться на временном отрезке с начала 21 века и смоделировать такую ситуацию, то каким это время, эту сказку воспримет наше будущее поколение?

— Я больше бы хотел, чтобы будущее поколение «Маленького принца» читало. А они уже его не читают. Я вообще сейчас подумал, что те произведения, которые считаются классикой — их писали люди, которые мечтали и думали о том, что кто-то их в будущем прочтет и реализует то, о чем мечтается. А сегодня время настолько ушло в другую сторону, что не только не мечтают, но и книг таких не читают.

Именно поэтому Герман снимал «Трудно быть богом» — о безвыходности ситуации, о вечной закольцованности этой борьбы добра со злом. Я же играю у него не героя — это был абсолютно нормальный человек, у которого повышалось давление, текла кровь из носа, было невероятное количество слабостей, преодолевая которые, он становился сильным.

Это то, что можно назвать геройством, но не сказочным, а реальным. Когда ты можешь набить морду хулигану или осмелишься сказать своему начальнику, что он дурак. Независимо от того, что с тобой будет через 15 минут. Не стелиться ни под кого, не ходить толпой, а ходить одному — с факелом.

Заметили ошибку? Сообщите нам о ней!

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Ctrl+Enter.

Пожалуйста, выделите в тексте соответствующий фрагмент и нажмите Сообщить об ошибке.

По теме

Еще видео

Еще

Самое важное