Георгий Осокин: жизнь без фальши

— В каком возрасте вы поняли, что музыка — это то, чему вы посвятите свою жизнь? 

— А знаете, я даже никогда не думал, что мог бы чем-то другим заниматься. У меня и мама, и отец, и брат — пианисты, они всегда играли дома, у нас была небольшая квартира и большой старый немецкий концертный рояль, так что я буквально под ним и рос. Естественно, сам потянулся к клавиатуре. И очень рано, благодаря своей первой учительнице, стал выступать на публике. У меня в этом смысле все крайне удачно сложилось.

— Каково это — быть младшим и заниматься с братом одним делом?

— Поначалу это было просто злодейство. С моей стороны, разумеется. Андрей  сидел за роялем, а я хотел с ним играть.

— Играть или играться?

— Играться! У нас разница — 10 с половиной лет, я был маленький, требовал к себе внимания и не понимал, почему брату не до меня. В чем дело вообще?.. Может, поэтому Андрей быстро ретировался из дому и стал заниматься в школе. Потом он вообще уехал в другую страну от меня. Я его выжил! Да. Было много конфликтов. И все в основном по моей вине. А потом прошло время, мне исполнилось 16, я понял, что да как… Сейчас могу честно сказать, что мы с братом — чуть ли не лучшие друзья. Мы можем обо всем поговорить, и всегда на это найдется время. Мы всегда друг другу поможем — он советует мне какие-то вещи, он более опытен; и я ему могу что-то посоветовать, я чувствую, какие-то, может, новые веяния. Мы очень хорошо ладим. И в этом, конечно, заслуга наших родителей, что они смогли нас так воспитать. У нас большая взаимная любовь.

— Вы все еще живете с родителями?

— Да. Но я мало бываю дома. Мы вообще не часто видимся, и я очень рад, что хотя бы здесь, в Риге, могу вместе с семьей побыть какое-то время.

— Вы были морально готовы к жизни на чемоданах?

— Я спокойно к этому отношусь. Мне нравится сам процесс путешествия, открытия новых культур, стран, людей. Это очень интересно, и вдохновение из этого можно черпать… Может быть, со временем это начнет как-то раздражать, потому что есть и личная жизнь, которой не на пользу такой ритм... Но с этим надо смириться.

Друзья и семья — к сожалению, в определенный момент мы должны этим жертвовать, потому что всегда на первом месте будет то, чем мы занимаемся: музыка. Вот такие мы, музыканты, неправильные люди.  

— Известность, которая на вас обрушилась после Шопеновского конкурса в Варшаве — это тяжкое испытание или радость?

— Ой, это все вместе. Конкурс, как подсчитали, посмотрело онлайн около 30 миллионов человек по всему миру, а это очень большая аудитория, особенно для классической музыки. Естественно, это дало какое-то признание — скажем, у меня теперь очень много фанов в Японии и Польше. С другой стороны, сразу увеличилось число концертов. А к каждому из них надо очень серьезно готовиться — и я выкладываюсь по максимуму, вне зависимости от того, сколько человек в зале сидит, 20 или 2000. Конечно, график меняется, жизнь меняется. Поэтому ощущения двойственные.

— Ответственность меняет в вас что-то как в артисте? Не мешает играть?

— Ну, это часть профессии. Мы с этим живем. Естественно, ответственность огромнейшая. В первую очередь перед искусством, перед композитором, перед самим собой. И потом уже перед публикой.

Это даже рискованно  — быть приятным публике и играть так, как она хочет.

— Вы предвидели, что станете объектом пристального внимания аудитории?

— Нет. После конкурса меня в Польше даже в темное время суток узнавали — и это было лестно, да, но с другой стороны, я достаточно асоциальный человек, как мне кажется. У меня ни страницы в фейсбуке, ни инстраграма, ни твиттера. Иногда, когда не все так хорошо в жизни, когда настроение не ахти, хочется после концерта быстро-быстро убежать ото всех, куда-нибудь скрыться. Но это у всех так, тут ничего особенного нет.

— Социальные сети, эта часть современной жизни, вас совершенно не интересуют?

— Не интересуют, да. Не то у меня нет вообще доступа к Интернету. Я иногда могу посмотреть там какие-то новости, прочитать какие-то интересные статьи, но не более того.

У меня в школьное время был опыт общения в соцсетях, и я быстро понял, что это отнимает время, энергию и мало что дает взамен. Не могу сказать, что я какой-то мизантроп, но мне это немного скучно.

Мне нравится концентрироваться на своем деле. На музыке, на чтении книг, на просмотре фильмов.

— Послушайте, вы хоть дрались когда-нибудь?

— Не знаю... Были стычки в школе, довольно-таки постоянные, были чисто пацанские ситуации на футбольном поле... Но ничего серьезного. Только нос сломали. И палец на руке. Достаточно давно.

— Вы не считаете, что профессия вас немного обкрадывает? Лишает сначала детства, а потом какой-то нормальной человеческой жизни?

— Я считаю, что человек должен заниматься тем, что он хочет. А я очень рано осознал, чего хочу, и у меня абсолютно не было сожалений, когда друзья шли отдыхать или в футбол играть, а я шел к роялю. А во-вторых, я же не все время за инструментом проводил, я и теннисом занимался, и футболом, и с ребятами мы в 5-6 классе, в опасном таком возрасте, гуляли туда-сюда... Все это присутствовало.

Но когда мне было очень весело или очень плохо, я знал, что единственное, что меня поймет и услышит — это музыка.

Вот я сажусь за рояль, и сразу на меня снисходит умиротворение. И гармония. Сразу забываю о своих каких-то проблемах. Мне повезло, что я еще в детстве нашел свое.

— Смотришь иногда, как совсем молодые люди, которые ничего, кроме своих инструментов и нот, в жизни не видели, исполняют великие произведения, и диву даешься: как они это делают? Неужели им хватает одного лишь эмоционального опыта?

— Мне кажется, что изоляция от внешнего мира, о которой вы говорите, — это единственно правильный метод. Мы должны создавать свою маленькую вселенную. А за большой только наблюдать со стороны и черпать из нее сюжеты, чтобы потом использовать для своих концепций. Да, жизненного опыта порой не хватает, и ты это чувствуешь: пять лет назад ты играл не так, как сейчас, потому ты какие-то важные правила человеческие для себя еще не сформулировал. А через 10 лет ты будешь вообще по-другому играть.

С другой стороны, у гениальных художников очень много бессознательного.

Шопен в 20 лет, можно сказать, был стариком — по уровню понимания жизни, по способности предвидения. Или тот же Моцарт. Вот и вундеркинды обычно очень интуитивные люди, они играют как чувствуют, им не важен момент интеллектуального анализа. И поэтому многие, вырастая, перестают быть интересными…

Правильный баланс чувственного и рационального — это великая вещь. Вот Гленн Гульд: ты его слушаешь, и полное впечатление, что это спонтанное высказывание, что оно прямо у тебя на глазах рождается. А на самом деле все продумано и проштудировано, каждая нотка сверена, не к чему придраться.

— А как вы относитесь к пианисту Георгию Осокину?

— Ну, у него есть свои недостатки, но я считаю, что очень важно, что он достаточно рано понял, что на первом месте, а что на втором. Потому что многие пианисты в его возрасте еще не думают о том, что такое свое лицо и своя концепция в музыке. Главное — не переставать учиться, не останавливаться. У нас же в этом плане уникальная профессия, мы развиваемся до самого последнего часа. Мне кажется, Горовиц лучше всего играл в 80.

— Понятие «учиться» — очень большое. В ваше представление о нем входит необходимость иметь педагога?

— Естественно, у меня есть прекрасный педагог, есть мастера, к которым я езжу, чтобы выслушать мнение о своей игре, получить какие-то советы... Но нужно вовремя научиться достигать результатов самостоятельно, без поддержки со стороны. Рояль на сцене — самое одинокое место на планете, сказал один великий пианист. И никто тебе там не поможет. Артисты вообще, мне кажется, очень одинокие люди.

— Вам важно не быть похожим на других пианистов?

— Мне важно быть честным по отношению к себе: не предавать себя и быть самим собой. Может, в итоге это и вырастет в то, что я буду играть по-своему и отличаться. Но это не цель. Даже опасно, если это становится целью. Некоторые музыканты, ставя ее перед собой, превращаются в шоуменов.

— Что означает выражение «быть самим собой» в устах человека, чья профессия — транслировать композиторский текст?

— Есть пианисты-интроверты. Есть экстраверты. Но в любом случае все мы играем, интерпретируя какие-то идеи автора через призму своей личности, и самые прославленные исполнители — те, кто являются личностями большого масштаба. Да, в их адрес часто слышатся упреки: он не играет Шопена, он не играет Бетховена — он играет себя! Но если вы прослушаете десять записей одного произведения и про восьмую скажете — ой, я знаю, кто за роялем, потому что множество аспектов, начиная от звука и заканчивая осмысленностью трактовки, дадут вам это понимание, разве же это плохо?!

— Аудиторию классических концертов составляют люди старше вас. Создает ли это для вас какую-то проблему?

— Может быть, вы правы по отношению к латвийской публике. Но в Польше, например, другое положение дел. Диаметрально противоположное. Там на академические концерты ходит в основном молодежь. И на многие концерты в Нью-Йорке тоже. Может, классическая музыка стала более доступной или наскучило то, что в поп-культуре происходит?..

Но я воспринимаю публику в зале не разбитой на поколения, а как нечто целое. Я знаю, что у некоторых актеров или музыкантов есть такая стратегия: чтобы особенно не волноваться, выделить условно какого-то человека и ему играть. А

мне удобней, быть может, играть в зале на две тысячи мест, чем на двадцать.

Потому что когда у тебя двадцать слушателей — ты начинаешь каждого чувствовать во время игры, особенно когда два часа проводишь на сцене. А две тысячи сливаются в единую массу, которой ты адресуешь свой посыл.

Публика ведь достаточно одинаковая везде. Да, американцы даже на плохих концертах в конце сразу встают и начинают кричать «браво», да, японцы даже гениальному артисту молча аплодируют, у них такая культура поведения — но все равно ты чувствуешь, когда есть контакт с публикой, а когда его нет, когда реакция у публики быстрая, а когда замедленная. У каждого концерта своя какая-то ситуация, свой темп, и мы должны в эту колею правильно втиснуть себя, импровизировать. Только тогда какой-то результат будет. В нашем искусстве, в музыке, самое первое, самое главное — это, наверное, управление временем. И публика сразу чувствует, умеет музыкант обращаться со временем или нет.

— Не открою Америки, если скажу, что при равных данных в академической музыке агенты и публика больше любят тех, кто прекрасно выглядит. Вы прекрасно выглядите. Вы этому внимание и время уделяете какое-то?

— В сумме — нет. Для меня самое главное, чтобы на сцене я чувствовал себя комфортно. А я чувствую себя комфортно в какой-то одежде особенной, которая мне нравится, в которой мне приятно. Это сразу влияет на уверенность, а мы должны быть на сцене очень уверенными. В живом концерте все важно, особенно сейчас, когда визуальное восприятие очень сильно. Все должно быть органичным.

— Включая поведение на сцене? Мимику? Вы контролируете себя на этот счет?

— Лицо должно быть живым. Им надо работать — и не для того, чтобы получить красивые фотографии или воздействовать на публику, но для того, чтобы нечто особенное вытащить из рояля.

Знаете, сколько на свете книг великих музыкантов о том, как нужно играть? А сколько теоретических трудов о том, как играть еще лучше? Сотни. Тысячи. И ни одна из этих книг никогда не поможет.

А Станиславский или Михаил Чехов очень помогают. Когда я пользуюсь какими-то актерскими приспособлениями, той же мимикой, это влияет на игру. Страшно влияет.

Но я не могу сказать, что каждое выражение своего лица знаю заранее. Иногда, когда большое напряжение, эмоциональный всплеск, прорывается что-то неконтролируемое. А иногда просто не хочется сдерживаться. Тебя ведет, и ничего не остается, кроме как поймать эту волну страсти и попытаться подстроиться под нее. Но это все для музыки, для искусства, не для шоу.

— Кто формирует ваш гардероб?

— Я сам. Очень удивился, когда после конкурса многие журналисты в Польше говорили — у тебя, наверное, маркетолог есть. Вон у тебя нитка красная на запястье, по которой по телевизору сразу, не видя человека, можно определить, кто играет, и рубашка у тебя какая-то особенная, и волосы, и все такое. Говорю — ребята, я об этом даже не думал!

Я действительно без посторонней помощи как-то справляюсь с этим делом. Когда хочется что-то из одежды для сцены найти, лучший способ — прогуляться по магазинам в каких-нибудь маленьких городках во Франции, Италии, Германии. Потому что

в любом большом торговом центре мне сразу становится жарко, плохо и хочется поскорее сбежать.

А если все спонтанно получается — это вообще самое лучшее. За что я люблю Нью-Йорк: ты просто шагаешь по Бродвею, сворачиваешь неизвестно куда — и там обязательно обнаруживаешь именно то, что хотелось. Это романтично, поэтично и очень приятно. Процесс выбора вообще не должен быть тяжелой задачей. От него надо получать удовольствие.

— С того момента, как вы стали дипломантом Шопеновского конкурса, прошло полтора года. Вы готовы и дальше участвовать в подобных соревнованиях?

— Сейчас, к сожалению, это необходимость, потому что очень жесткая конкуренция, особенно среди пианистов — в одном только Китае их 60 миллионов. У меня была установка с самого начала: участвовать в конкурсах, но только в самых крупных. В тех, у которых очень большая огласка международная. Конкурс Шопена один из таких — быть может, даже самый обсуждаемый в мире, он ведь очень редко проходит, раз в 5 лет всего.

Но конкурсы я воспринимаю как фестивали. То есть как место, где ты можешь себя показать публике, чтобы тебя услышали, чтобы за тобой стали следить. А не чтобы получить деньги или звание какое-то. Потому что в конечном итоге люди, когда идут на концерт, идут на тебя. На личность, а не на первую-вторую-третью премию.

Конкурс и искусство — вообще вещи очень конфликтующие. Мне кажется, любой запах спортивный, состязательный — это зло для искусства, разрушающая стихия.  

— Не боитесь попасть в жернова индустрии?

— Ну да, есть такая опасность, особенно если есть много фанатов, много концертов. Нужно быть в каком-то смысле монахом. Служить искусству и своему делу. И только тогда через каких-нибудь 10 или 20 лет ты послушаешь запись, сделанную сейчас, и тебе не будет стыдно. Когда пахнет фальшью — это ведь сразу очень-очень заметно.

* Маша Насардинова является редактором издания Pastaiga.ru.
Этот материал подготовлен специально для Rus.Lsm.lv.